РЕИНКАРНАЦИЯ . УТЕРЯННОЕ ЗВЕНО В ХРИСТИАНСТВЕ.11

 

Бездна

 

Отвергнув идею бессмертной и духовной души, что являлось неотъемлемой принадлежностью христианской мысли во времена Климента и Оригена, отцы церкви развили концепцию creatio ex nihilo — создания из ниче­го" Если душа не является частью Бога, рассуждали ортодоксальные богословы, она не могла быть создана из Его субстанции.

Поэтому, заключали они. Бог, должно быть, создал души — наравне с телами и остальной материальной вселенной — абсолютно из ничего. По описанию отца церкви Тертуллиана Бог “создал всю эту материю со всеми составляющими ее элементами, телами, духами... из ничего во славу Своего могущества”.¹² Душа, сотво­ренная таким образом, не имеет в себе частицы Бога.

Эта доктрина бытует по сей день. Клод Тремонтан, современный католический богослов, утверждает: “В соответствии с ортодоксальной теологической концеп­цией человеческая душа является тварной и не состоит из божественной субстанции”.¹³ Поэтому душа слаба, а это означает, что она никогда не обладала [достаточной] силой, чтобы существовать сама по себе. Она полностью зависима от Бога и отлична от Него. Вот что говорится в “Новой католической энциклопедии”:

“Между Творцом и творением существует глубочай­шее различие. Бог не является частью мира. Он не явля­ется даже высшей точкой реальности. Между Богом и миром пролегает бездна...

Быть сотворенным— означает [быть сотворенным] не самим собой, а кем-то другим. Это означает быть не самодостаточным. Это означает, что глубоко внутри она [душа] пребывает в состоянии крайней нужды, абсолют­ной зависимости... А значит, следует признать тот факт, что у мира нет другой реальности, кроме той, о которой мыслит и которой желает Бог”.'⁴

Иными словами, не существует, как верили платони­ки, великой цепи бытия, соединяющей творение и Твор­ца и дающей творению возможность вернуться к Нему. Нет божественной искры ни в одном сердце. Вместо это­го есть бездна между Творцом и творением.

Это новое видение наших взаимоотношений с Богом не вселяет надежды. Нам сообщают, что мы, человече­ские существа, пресмыкаемся в нищете на краю огром­ной бездны. Мы смотрим вниз, в ничто и тщетно стараемся разглядеть противоположную сторону, где вечно царствуют Бог и Его Сын. Единственный мост, переки­нутый через бездну, — церковь, ворота ее надежно охра­няются. Некоторых из нас впускают в ворота и пере­правляют на другую сторону. Те же, кто пытается пере­браться сам, беспомощны и срываются в пропасть.

Как же сильно отклонились ортодоксальные филосо­фы от [философии христианства] времен Климента, ут­верждая, будто человек был создан из ничего! Климент возвысил человека словами: “Человек является величе­ственным гимном Богу, бессмертный, созданный в пра­ведности, предсказания истины начертаны на нем”.¹⁵

Отрицая божественное происхождение и божествен­ный потенциал человека, доктрина сотворения человека из ничего исключает и предсуществование, и реинкарнацию. Как только церковь приняла эту доктрину, отказ от учений Оригена и Ария стал лишь вопросом времени. По сути спор с арианами был только одним из залпов в бит­ве, целью которой было истребление мистической тра­диции, которую представлял Ориген.

 

Арианская полемика

 

Рождение Ария почти совпало по времени со смер­тью Оригена. И, подобно Оригену, он стал исключи­тельно вдохновенным учителем, повторявшим идеи и стиль своего предшественника. Тем не менее он не мог разделять всех взглядов Оригена, поскольку был вынуж­ден действовать в рамках существовавшей тогда теоло­гии, включавшей в себя и доктрину о “сотворении из ни­чего”.

Когда Арий спросил, имел ли Сын начало, он тем са­мым указал на основной изъян этой доктрины. В ней не разъяснялась природа Христа. Вот и возникли вопросы:

если между Творцом и творением пролегает бездна, чему принадлежит Христос? Был ли он сотворен из ничего, подобно остальным созданиям? Или он является частью Бога? Если так, то как и почему принял он человеческую форму?

Церковь уверяет нас, будто арианская полемика была борьбой с богохульниками, говорившими, что Христос не был Богом. Но основным предметом спора был во­прос: как человек обретет спасение — подражая Иисусу или поклоняясь ему?

Ариане утверждали, что Иисус стал Божьим Сыном и тем самым продемонстрировал универсальный принцип, которому могут следовать все тварные создания. А орто­доксы заявляли: он всегда был Божьим Сыном, состоял из той же субстанции, что и Бог (а следовательно был Богом), и простые создания, лишенные Божественной субстанции, не могут подражать ему. Обрести спасение можно, только получив с помощью церкви милость Бо­жью.

Ариане считали, что Иисус был признан Сыном Божьим при своем воскресении и что человеческие су­щества, благодаря подражанию Христу, тоже могут быть признаны Сыновьями Божьими. Они учили, как пишут исследователи Роберт Грегг и Деннис Грох в “Раннем арианстве”, что “Христос завоевывает и поддерживает свой статус Сына так же, как и все остальные творе­ния”.¹ По убеждению ариан воплощение Христа было задумано, дабы продемонстрировать нам, что мы можем последовать за Иисусом и стать, как говорил Павел, “сонаследниками Христу”.¹⁷

Ориген согласился бы с идеей ариан, что целью Сына было — помочь другим созданиям достичь божествен­ности, помочь остальным творениям “стать Богами”. Он утверждал, что Иисус пришел дать людям “способ, бла­годаря которому они могут сделаться божественными”.¹⁸

Ортодоксальная церковь, создавая между нами и Ии­сусом пропасть, отрицает нашу возможность стать Сы­новьями таким же образом, каким стал он. Афанасий, критикуя ариан, говорил: “Слыша, что называются Сы­нами, люди приравнивают себя к истинному и настоя­щему Сыну... В своем высокомерии они предполагают, что, как Сын существует в Отце и Отец в Сыне, так и они будут”. Более того, Афанасий видел в непорочном ро­ждении доказательство того, что Иисус отличался от ос­тальных людей. Он был единственным настоящим Сыном Бога, зачатым не человеческим отцом, но Духом Святым.

 

“Cue есть тело мое...”

 

Причина, по которой Афанасию так трудно было ви­деть в Иисусе человеческое, крылась в его неспособно­сти понять, как можно быть одновременно и человеком, и богом. В его представлении — могло быть либо так, либо этак. Либо природа Иисуса была человеческой (следовательно, преходящей), либо божественной (сле­довательно, непреходящей).

Тот факт, что ортодоксия видит в Иисусе только Бо­га, частично базируется на неверном понимании Еванге­лия от Иоанна. В нем говорится: “В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог... Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что нача­ло быть”. Далее Иоанн рассказывает о том, как “Слово стало плотию и обитало с нами”.²⁰ Из этого отрывка ор­тодоксы сделали заключение, что Иисус Христос являет­ся Богом — Словом, ставшим плотью.

Но они не понимали того, что, называя Иисуса “Словом”, Иоанн обращался к греческой традиции Ло­госа. Когда Иоанн говорит, что все сотворено Словом, он использует греческий термин, обозначающий Сло­во, — Логос. По представлениям греков Логос соответ­ствует части Бога, которая действует в нашем мире. Филон называл Логос “подобием Бога, которое создало весь космос”.²¹ Ориген называл его душой, что делает вселенную единой.

Филон полагал, что великие человеческие существа, подобные Моисею, могли воплощать в себе Логос. Та­ким образом, когда Иоанн пишет, что Иисус является Логосом, он не имеет в виду, что человек Иисус всегда был Богом — Логосом. Иоанн сообщает нам, что Иисус-человек стал Логосом.

Некоторые богословы древности считали такую возможность принадлежностью каждого. Климент утверждает, что каждый человек несет в себе “образ Слова  [Логоса]” и именно по этой причине в “Бытии” говорится, что человек сотворен по “образу” и “подобию” Бо­га. Итак, Логос является искрой божественности, семе­нем Христа в наших сердцах. Очевидно ортодоксы либо отвергали, либо игнорировали это учение.

Мы должны понять — Иисус, став Христом, стал Ло­госом. Но это вовсе не означало, что он был единствен­ным, кто способен на это. Иисус разъяснил это таинство, когда преломил хлеб во время Тайной вечери. Он взял один хлеб, символизирующий единый Логос, единого Христа, и преломил его, сказав: “Сие есть Тело Мое, за вас ломимое”.

“И взяв хлеб,.. преломил и подал им, говоря: cue есть Тело Мое”. Что он хотел этим сказать? Хлеб мог служить символом Тела Божьего - Слова (или Логоса), которое по верованиям мистиков заключено в каждом. И как мистик, не велел ли Иисус своим ученикам усвоить эту живущую в них частицу божественно­сти, стать едиными с нею?

Он наставлял учеников в том, что существует один совершенный Бог и один Вселенский Христос, или Ло­гос, но что тело этого Вселенского Христа может быть преломлено и каждый кусочек сохранит все качества це­лого.

Иисус говорил им, что в них заложено семя Христа и он пришел пробудить это семя к жизни, что Христос не умаляется, сколько бы раз ни преломлялось его тело. Наименьшая из частичек Бога, Логоса, или Христа, со­держит в себе всю природу Христовой божественности, которую, и по сей день, он хотел бы сделать нашим дос­тоянием.

Приверженцы ортодоксальной традиции превратно поняли учения Иисуса, так как были неспособны при­знать реальность того факта, что всякое человеческое существо наделено и человеческой, и божественной при­родой, а также потенциальной возможностью стать пол­ностью божественным. Они не постигли человеческого и божественного в Иисусе, а посему не могли понять человеческого и божественного в себе. Наблюдая слабость человеческой природы, они почитали своей обязанно­стью отрицать божественную природу, что иногда про­блескивает даже в самых приземленных человеческих существах.

 

Процесс вобожествления

 

Церковь не понимала (или не могла принять), что Иисус приходил, дабы продемонстрировать процесс, благодаря которому человеческая природа трансформи­руется в божественную. Ориген же легко нашел этому объяснение. Он считал, что человеческая и божественная природа могут переплетаться друг с другом изо дня в день. По его мнению в Иисусе “началось такое взаимопроникновение божественной и человеческой природы, что человече­ская природа, благодаря своему единению с божествен­ной, сама должна была стать божественной”. Ориген был убежден, что возможность трансформации человеческого в божественное доступна не только для Иисуса, но “для всех, кто с верой станет жить как учил Иисус”²⁴

Ориген не ведал колебаний, описывая связь челове­ческих существ с Сыном. Он верил в то, что мы несем в себе ту же природу, что Отец и Сын: “А потому у нас, созданных по его образу, есть Сын, как принцип благо­родных качеств, что заложены в нас. И мы для Сына — то же, что Сын для Отца, который есть истина”.²⁵ А по­скольку мы несем в себе благородные качества Сына, то можем пройти и процесс вобожествления.

Рукопись, найденная в Химисе, в которой записаны предания о пребывании Иисуса в Индии (см. главу 8), также указывает на это. В ней говорится о том, что Ии­сус пришел, чтобы указать нам “средства и способы со­единения с Божественным” и “своим примером пока­зать, как можно достичь... того уровня совершенства, что необходим для восхождения в непреходящее Царст­во Небесное”.²⁶ Предполагается, что мы пойдем по сто­пам Сына, отождествляясь с Отцом.

Описывая взаимоотношения Иисуса и Отца,²⁷ Ориген использовал Иисусово изречение “Я и Отец — одно”.²⁸ Иисус — человеческое существо — мог сказать нам, пре­бывая в ненадежном человеческом теле, о своем единст­ве с Отцом, ибо он знал, что в нем есть вечная часть, ко­торая всегда едина с Отцом.

Целью его жизни было научить нас тому, как, объе­диняясь с Богом, часть души может ежедневно стано­виться бессмертной. Я считаю, что мы тоже можем ска­зать: “Я и Отец — одно”, — и день за днем крепить это единство своим трудом. Как говорил Иисус: “Отец мой доныне делает, и Я делаю”.²⁹

Ариане считали процесс вобожествления существен­но важным для спасения; для последователей ортодок­сальной традиции он был ересью. В 324 году римский император Константин, уже двенадцать лет как приняв­ший христианскую веру, вмешался в арианскую полеми­ку. Он написал письмо Арию и епископу Александру, увещевая их уладить разногласия, и послал епископа Осию Кордовского доставить это послание в Александ­рию. Но оно не смогло утишить бурю, что разразилась по вопросу о природе Бога и человека. Константин по­нял: чтобы выйти из этого тупика, ему придется сделать нечто большее.

ГЛАВА 18. Бог по образу человека

 

Прежде всего, не следовало ни предлагать подобные во­просы, ни отвечать на них, ко­гда их предлагали.

 

Из письма Константина Александру и Арию (ок. 325 г.)

 

ОБНАЖЕННЫЙ И УМИРАЮЩИЙ, ПРАВИТЕЛЬ МИРА СТОЯЛ перед христианским епископом. Константин правил почти 80 миллионами человек, когда снял свои пурпур­ные одежды и приготовился принять крещение. И хотя за двадцать пять лет до этого он уже одерживал важные победы под знаменем креста, официально император стал христианином не раньше, чем его поразила смер­тельная болезнь.

Чем было вызвано это промедление? Константин ве­рил, что крещение дает единственную в жизни возмож­ность очиститься от всех грехов. И он не хотел упустить ее в том случае, если снова согрешит перед смертью. Ис­торик Майкл Грант пишет: “Он откладывал свое креще­ние из страха перед Богом. Веря в божественный гнев, он... испытывал ужас при мысли о том, что будет ждать его душу, если после крещения он совершит какой-нибудь неправедный поступок”.'

Нежелание Константина принять крещение раньше наглядно демонстрирует систему его теологических взглядов. Для него быть христианином означало не столько соединение с Богом, сколько возможность из­бежать наказания за грехи. Этим отчасти объясняется его позиция в отношении арианской полемики.

Приняв крещение и будучи уверенным в том, что те­перь его ждет вечная жизнь, Константин надел белые одежды, перешел в ближнюю виллу, лег на кушетку и умер. Церковный историк Евсевий сообщает, что на смертном одре Константин сказал: “Теперь я спокоен: я признан достойным бессмертия”.²

Хотя император формально стал христианином толь­ко перед самой смертью, он оказывал огромное влияние на церковь. После установления в 312 году контроля над западной частью империи он стал сторонником христи­анского учения и изменил его.

При Диоклетиане, предыдущем императоре, христиа­не подвергались жестоким гонениям. Он преследовал их, сжигал заживо, разрушал или реквизировал их храмы. Константин положил конец преследованию христиан и вернул им земли. Он освободил их храмы от уплаты на­логов и отпускал из казны деньги на нужды церкви. Он установил такое большое содержание священникам, что следующий император сократил его на две трети.

При Константине лики богов были заменены ликами Христа и апостолов. Император отдавал христианам преимущество перед язычниками при назначении на государственные посты.³ Он построил в Риме базилику Сан-Джованни-ди-Латрано и первую базилику св. Петра. В Константинополе, своей столице, он возвел несколько главных церквей, одна из которых должна была стать его мавзолеем.

Константин правил железной рукой, подобно всем римским императорам, но когда дело касалось христиан, он надевал бархатные перчатки. Назначая епископов и командуя ими, он, тем не менее, относился к ним с ува­жением и даже считал себя одним из них.

Но разделял ли он веру христиан? Или, как считают некоторые историки, рассматривал христианство лишь как одно из средств для достижения политического единства империи? По-видимому, ответ лежит где-то по­середине.

Тринадцатый апостол

 

Константин видел в христианстве прежде всего сред­ство для объединения империи, за власть в которой он боролся восемнадцать лет. В условиях существования множества культов языческих богов в империи были только две централизованные силы — армия и христиан­ская церковь.

Но все-таки Константин исповедовал христианство, хотя его вера, возможно, была примитивной. Он считал, что Бог поручил ему особую миссию в церкви. Он играл активную роль в жизни церкви, читая публичные пропо­веди и устраивая официальные празднества по случаю Пасхи. Хотя его проповедям подчас недоставало ясно­сти, он готовился к ним часами и читал их со всей ис­кренностью.

Однако Константин был далек от того, чтобы при­нять христианские нормы уважения жизни. Через десять лет после своего обращения он продолжал приговари­вать преступников к распятию на кресте. Он был жесто­ким правителем, как и многие римские императоры, и не гнушался интригами и убийствами. Грант называет его “абсолютным деспотом, считавшим себя вправе убить любого”.⁴

Император велел казнить своего старшего сына Криспа по неподкрепленному доказательствами обвинению в заговоре. Подозрение пало также на его вторую жену Фаусту, мать трех остальных его сыновей, и по его при­казу она была задушена перегретым паром в бане. По сфабрикованным обвинениям он также казнил философа Сопатра, одного из своих друзей и советников. Должно быть, эти смерти лежали грузом на его совести, когда он снимал свои пурпурные одежды и готовился принять крещение святой водой.

Нехристиане осмеивали таких, как Константин, за преувеличение силы крещения. Неоплатоник Порфирий (ок. 232— ок. 303 гг.), написавший много трактатов против христианства, критиковал веру христиан в то, что однократный обряд крещения способен смьггь все преж­ние прегрешения. Он утверждал, что такие представле­ния только поощряют людей совершать зло, придержи­вая, будто козырь, свое крещение.

Констан­тин, первый римский импе­ратор-христианин. Римляне обожествили его после смер­ти, как и других римских им­ператоров, а церковь хранит память о Константине за то, что он сделал христианство официальной религией Римской империи. Его влияние, которое особенно проявилось при созы­ве Никейского Собора, измени­ло пути развития христиан­ства.

Поведение Константина наглядно иллюстрировало позицию Порфирия. Император совершал всевозможные несправедливости и ждал до самого смертного часа, что­бы принять крещение и таким образом очиститься от своих грехов. Христианство Константинова толка давало людям возможность считать, будто им дозволено почти все при условии, что впоследствии они примирятся с церковью.

Константин старался не позволять, чтобы грехи по­мешали его положению в церкви. После смерти его тело положили в золотой гроб, покрытый пурпуром, и похо­ронили в украшенной золотом церкви Святых апостолов, которую он построил как свой мавзолей. Под централь­ным куполом церкви было установлено два ряда надгро­бий, как памятники апостолам, по шесть с каждой сто­роны. Для утверждения своего статуса тринадцатого апостола Константин велел поместить свой саркофаг в центре. Разве он не сделал так же много для церкви?

Хотя он считал себя апостолом, после смерти его провозгласили римским богом по традиции, установлен­ной для римских императоров со времен Августа. Причисление Константина к богам, как и Александра, было связано с преклонением перед земной властью, а не пе­ред духовным перерождением. По-видимому, Констан­тин представлял себе Бога чем-то вроде римского импе­ратора. Когда он изменял богословскую систему христи­анства, то опечатал ее изображением Бога по образу че­ловека.

 

“Незначительное” противоречие

 

Если христианство Константина было таким про­стым, как кажется, то неудивительно, что он совсем не понял сути арианского вопроса. Письмо Константина Арию и Александру, доставленное епископом Осией, выдает его наивное понимание христианской веры. Он пишет, что, “тщательно изучив” предмет спора, пришел к выводу, что повод к нему “поистине незначителен”.

С точки зрения Константина, вся эта суета была не больше чем казуистикой. По его мнению здесь просто не было причины для спора. Он обращается к Арию и Александру: “Фактически, вы говорите об одном и том же, поэтому вы вполне можете прийти к согласию и дружеству” и таким образом исправить “общий ход дел”.

Он упрекает их за то, что они спорят о “бесполезном предмете”, и говорит, что у Ария “не должно было и мысли возникнуть [о несогласии], а коль она возникла, то ее следовало похоронить в глубоком молчании”. Он высказывает предположение, что у спорщиков, наверно, слишком много свободного времени. Их “дух противо­речия порожден неправильным использованием досу­га”.⁶

Это письмо не помогло. Евсевий сообщает, что “в каждом городе епископы были заняты препирательства­ми друг с другом, а миряне поднимались друг против друга и... завязывали ожесточенные споры”. Некоторые, пишет в ужасе Евсевий, были настолько “дерзки”, что “оскорбляли статуи императора”.⁷

Всего через несколько месяцев после того, как Кон­стантин стал единоличным правителем империи, он принял решительные меры для достижения единства христианской церкви: созвал общий церковный Совет, пригласив епископов со всех концов своего царства и даже обеспечив их средствами передвижения.

Для проведения Собора была выбрана Никея, город на берегу озера к юго-востоку от Константинополя. Этот Собор едва ли можно было назвать экуменическим. Из тысячи восьмисот христианских епископов присутство­вали едва триста, причем только шесть представляли латиноговорящую западную часть империи. Епископ Рим­ский направил своих представителей, так как был слиш­ком стар, чтобы самому двинуться в столь далекое путе­шествие.

Никейский Собор создал важный прецедент. Впервые светский правитель получил возможность оказать влия­ние на христианскую доктрину. И у епископов были все основания постараться угодить своему державному па­трону. Некоторые из них еще носили на теле следы пы­ток, которым подверглись при Диоклетиане.

 

Никея

 

В июне 325 года все было готово к открытию Собора. Полные ожидания, епископы заняли скамьи. Входят три члена императорской семьи, стража остается за дверьми. Наконец, входит он, человек, которого называют свя­щенным и божественным. Епископы поневоле испыты­вают трепет. Он одет как восточный правитель — длин­ные волосы, на пурпурном облачении сверкают золотые украшения и драгоценные камни. Император садится на низкий золоченый стул и начинает свою речь.

Главная цель, которую преследует Константин, оче­видна — епископы должны “соединиться в общей гар­монии чувств”. Он называет раскол “гораздо большим злом и гораздо большей опасностью, чем любая война или конфликт”. Он велит епископам не медля “приступить... к устранению причин того разлада”, кото­рый существует среди них.⁸

Затем Константин откидывается на спинку стула и берет на себя роль посредника. Разражается буря. Обе стороны стараются одновременно изложить свои дово­ды. У нас нет стенограммы этой дискуссии, но ниже я попыталась восстановить аргументы сторон на основе сведений о последующих разногласиях.

Известно, что в центре спора стоял вопрос о том, был ли Иисус сотворен и, следовательно, был ли он способен изменяться, подобно всем нам. Как мы увидели из пре­дыдущей главы, если считать, что Иисус был сотворен Богом, как утверждали ариане, то спасение можно об­рести, уподобившись ему. Но если он не был сотворен, что утверждали ортодоксы, значит, он равен Богу и пол­ностью отличается от тварного мира. Следовательно, человек, будучи тварным существом, может спастись только через абсолютное послушание церкви и ее зако­нам.

Чтобы полностью обойти вопрос о подобии Иисуса и тварного мира, ортодоксы ставили мессию намного вы­ше человека. В результате они были вынуждены отри­цать в нем человеческое начало. Но чтобы эта новая тео­логическая система соответствовала библейским тек­стам, им приходилось допускать натяжки. Они отвергали или игнорировали те места, из которых можно было за­ключить, что у Иисуса были человеческие слабости.

Ариане обратили их внимание на эти места в Библии. Например, они сослались на то место в главе 13 Еванге­лия от Марка, где Иисус говорит, что не знает, когда на­станет второе пришествие Христа: “О дне же том или часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец”.⁹ Разве из этих слов не явствует, спраши­вали ариане, что Сын меньше чем Отец? Афанасий и Александр возразили, что Иисус знал день и час, просто он не хотел никому говорить.

Иисус хотел, чтобы люди уподобились ему, утверждали ариане, ссылаясь на молитву Иисуса, с которой он обратил­ся к Отцу от имени своих учеников и которая записана в Евангелии от Иоанна: “Отче Святый! соблюди их во имя Твое.., чтобы они были едино, как и Мы”. По-види­мому, Иисус подразумевал, что ему хотелось бы, чтобы его ученики соединились с Отцом так же, как “едины”

он и Отец.

Но Афанасий возражал, что Иисус не просил Бога относиться к ученикам так же, как Он относился к нему самому — как к Сыну. Напротив, он просил своего Отца помочь его ученикам ладить друг с другом— стать “едиными” в согласии.¹² Александр считал, что сынов­ний статус Иисуса совершенно отличался от того статуса сына, который предлагался другим людям: “Нужно понимать, что сыновство нашего Спасителя не имеет ниче­го общего с сыновством остальных [людей]... Кроме него нет других настоящих сыновей”.¹³

(Действующие лица Никейского Собора - поворотного момента в истории христианского богословия. Этот созванный Кон­стантином совет, в котором участвовали приблизительно триста епископов, установил формулу веры, получившую на­звание Никейского символа веры, согласно которому людей от­деляет от Бога огромная дистанция. На этой картине времен эпохи Возрождения Арий, главный противник символа, стоит перед кафедрой, а дьякон (возможно, Афанасий) оглашает его. На председательском месте на заднем плане в середине сидит епископ Кардовский, Осия, а Константин - на переднем плане -наблюдает за ходом совета).

Афанасий зашел так далеко в своих доводах, что стал утверждать, будто Иисус, называя Бога “нашим Отцом”, не имел в виду, что Бог был нашим отцом в том же смыс­ле, в каком Он был Отцом Иисуса. Афанасий писал: “Поэтому не нужно равнять нашу природу с природой Сына”. ⁴ Этот человек захлопнул дверь перед нашим собственным Христобытием, когда написал: “Как нам никогда не стать такими, как Он, так и Слово не имеет [ничего] общего с нами”.

Напрасно Арий и его сторонники пытались показать, что Иисус был сотворенным существом, как все люди. Напрасно ариане цитировали отрывок из “Книги Прит­чей”, в котором, по их мнению, речь шла о Сыне: “Бог сотворил Меня в начале своих дел”.¹⁶*

Собор продолжался два месяца при участии Констан­тина. Он выслушивал стороны и участвовал в дебатах, неуклонно настаивая на объединении. Престарелый Осия, епископ Кордовский, предложил разрешить это затруднение путем соглашения о символе веры.

Епископы изменили действующий символ так, чтобы он отвечал их целям. Этому символу, с некоторыми изменениями, внесенными на одном из последующих Со­боров в четвертом веке, продолжают следовать многие конфессии. Авторы Никейского “символа веры”, как его стали называть, постарались отождествить, посредством включения многих повторов. Сына с Отцом, совершенно отделив его от тварного мира:

“Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во еди­наго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородно­го, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна, единосущна Отцу, Им же вся бьппа... сшедшаго с небес и воплотившагося... и вочеловечшася”.¹⁷*

Только два епископа, помимо Ария, отказались под­писать этот символ. Константин изгнал их из пределов империи, а другие епископы отправились в император­ский дворец отпраздновать свое единство.